Третий закон эволюции: экологический кризис или кризис исчерпания среды всегда преодолевается путём усложнения системы, путём дальнейшей надстройки сложности, переходом системы на новый уровень. Новые технологии — вот как это называется у нас, у людей.

Вместо примитивных безъядерных цианобактерий, выделяющих кислород, появляются более сложные ядерные эукариоты, дышащие кислородом.

Вместо тупоумных холоднокровных — юркие хитрые теплокровные.

Вместо размножения путём откладывания яйца «в природу» — вынашивание оплодотворённого яйца в себе, живорождение и дальнейшая забота о потомстве.

Вместо охоты и собирательства — аграрные технологии.

Вместо дров — уголь, а потом нефть, а потом ядерные электростанции.

Вместо лошади — трактор. А потом робот-трактор.

Каждое новое прорывное изобретение у людей позволяет повысить ёмкость экологической ниши — то есть увеличить количество народа, способного прожить на той же территории. Интересные расчёты приводит профессор Назаретян в одной из своих книг. На широте Москвы одному охотнику-собирателю в диком лесу требуется двадцать квадратных километров, чтобы прокормиться. На территории Москвы внутри Московской кольцевой дороги (немногим более 900 км) могло бы прожить всего 45 человек с каменными топорами. Сейчас, при современных технологиях, в Москве живет больше десяти миллионов человек!

Живые системы периодически выжирают среду вокруг себя и либо приходят в угнетённое, гибельное состояние, либо в них появляется нечто более сложно организованное, способное существовать в новых условиях, и властно вытесняет старые модели существования. Причем эта новая, более совершенная конструкция рождается уже в недрах «старого мира». Она возникает, когда старый мир процветает и, я бы даже сказал, бесится с жиру, расходуя огромные свои ресурсы, ещё далеко не исчерпанные, на разнообразные вычурности. Пока всё работает по старой схеме, эти вычурности существуют где-то на задворках. Они излишни в процветающем мире и существуют от его щедрот. Но когда условия гибельно меняются и старые способы существования перестают работать, на обломках старого мира выживает какая-нибудь из множества этих вычурностей. Одна. Самая эффективная в новых условиях, достаточно сложная, чтобы в них выжить. Она заполняет собой новую экологическую нишу и постепенно выжирает её. После этого цикл повторяется.

Роль такой избыточной сложности в прежние века играли, например, люди искусства или науки, которых содержали от щедрот своих меценаты аграрного мира. Именно новые смыслы и идеи, разработанные этими, казалось бы, не нужными в аграрном мире людьми, понадобились позже, когда цивилизация, исчерпав аграрность, вступила в эпоху научно-технической революции.

Зачем средневековые правители и богатеи содержали художников и поэтов? Зачем герцог Чезаре Борджиа содержал при своём дворе талантливого механика и изобретателя Леонардо да Винчи? Да просто так. Ему нравилось то, что Леонардо делает. Сильные мира сего запросто могли обойтись без придворных алхимиков, механиков, художников и звездочётов. Но если денег хватает, почему не позволить себе такие развлечения? Избыточный ресурс — богатство притягивает к себе излишества. и разнообразие.

Четвёртый закон эволюции — закон иерархических компенсаций. Этот закон открыт учёным-кибернетиком Е. А. Седовым и назван его именем. Если его сформулировать на понятном каждому языке, то получится так: внутреннее усложнение системы сопровождается её внешним упрощением. Или так: разнообразие на верхнем уровне системы растёт, а на нижнем уменьшается.

Никто, наверное, не будет спорить, что телега и карета намного проще по устройству, чем современный легковой автомобиль с его электроникой, высокотехнологичной резиной, аварийными подушками, системами активного торможения, удержания курса и пассивной безопасности. При этом внешне многие легковушки так напоминают друг друга, что некоторые граждане не могут отличить одну модель от другой. Их внешние формы заданы законами физики, точнее, аэродинамики — скоростные машины должны быть обтекаемыми для экономии топлива. Вот они все и напоминают обмылки. А кареты, не ограниченные аэродинамикой, имели столько вариантов форм, размеров и украшений, что просто диву даёшься! То есть с одной стороны — разнообразные примитивные и тихоходные кареты, с другой — внешне однообразная внутренняя сложность современного автомобиля.

Можно привести в пример и людей. Какое изобилие национальных нарядов, этнической музыки и диковинных обычаев было на Земле ещё совсем недавно! Этнографы прошлого, рассказывая о том или ином народе, описывали его традиционные одежды как нечто, присущее этому народу словно бы от природы.

Человеческий мир был пёстр.

А что сейчас? Если не брать мелкие отсталые народности, всё человеческое многообразие нынче сузилось до человека современного, носящего интернациональный костюм с галстуком на работе и футболку с шортами в отпуске. Современный горожанин одинаков и в Нью-Йорке, и в Париже, и в Пекине, и в Москве, и в Лондоне, и в Бомбее. Он ездит на «обмылке» или на метро в свой офис, сидит там за компьютером, ест давно уже не итальянскую, а всенародную пиццу (суши, фахитос или любую другую еду, когда-то национальную традиционную, а теперь ставшую просто международной едой на любителя). Его компьютер сделан в Тайване, компьютерная программа в Америке, машина в Японии или Германии, одежда пошита в Китае. Он слушает англоязычные песни, смотрит голливудские фильмы. Житель современной Москвы больше похож на жителя Нью-Йорка, чем на своего согражданина, который в далекой провинции ведет традиционное хозяйство — например, пасёт скот в какой-нибудь Бурятии.

Как отличался раньше простой народ от аристократов — и манерами, и одеждами! У одних — серая холстина в заплатах и простые манеры. Другие в парче и кружевных жабо танцуют менуэты и велеречиво изъясняются порой даже не на том языке, на каком говорил народ их собственной страны. А сегодня какой-нибудь калифорнийский миллионер и безработный могут совершенно не отличаться друг от друга внешне. И на одном, и на другом — футболка, шорты и бейсболка за пару долларов. Оба забежали в «Макдоналдс» перекусить. Оба используют один и тот же жаргон. В Скандинавии, привыкшей к простоте, даже автомобиль и дом миллионера могут почти не отличаться от дома или машины обычного работающего гражданина.

Иными словами, внешне люди как бы стандартизировались, упростились, потеряли внешние сословные и национальные отличия. Но при этом психологическая сложность современного человека неизмеримо увеличилась, внутренняя жизнь людей сильно разнообразилась в сравнении с прошедшими веками. Современные горожане — это сложные люди, в отличие от бесхитростных дикарей или прямолинейных крестьян.

Психологическая схожесть крестьян, живущих в одном ареале и занятых однообразным одинаковым трудом, определялась схожестью жизни и её постоянством. Среда лепит жизнь! Поэтому крестьянские единицы можно было объединить одной идеологией (религией). Крестьянская масса была относительно монолитной и психологически инертной. Вообще характерные черты психологии простого человека — боязнь всего нового и незнакомого, консерватизм, зависимость от внешней морали, от мнения общества и соседей. «Ой, а что люди-то скажут?» — вот один из главных страхов жителя деревни. И его можно понять: жизнь в тесном коллективе накладывает отпечаток — зависимость от коллектива.

А вот мегаполис, то есть большой город, — это не коллектив. Это огромное сборище индивидуальностей.

Здесь человек в многоэтажном доме может не знать своих соседей, здесь всем на всех наплевать в хорошем смысле — люди просто не суются в чужую жизнь. Знаете, чем провинциальный город принципиально отличается от мегаполиса мирового уровня? Сейчас вы всё поймете, сравнив две ситуации.

Город А. Человек взбирается на скамейку и начинает речь, обращаясь к прохожим, идущим по тротуару. Одет он слегка необычно и говорит немного необычные вещи. Вокруг сразу же собирается толпа и начинает внимательно слушать, не соглашаться и бурно, а порой агрессивно спорить с проповедником.

Город Б. Человек на улице начинает речь, обращаясь к прохожим. Одет он не просто необычно, а совершенно вызывающе, он практически голый! И рассуждения его возмутительные! Но вокруг него не только не собираются слушатели, напротив, прохожие норовят побыстрее пробежать мимо проповедника. Их совершенно не интересуют его взгляды и теории, у них своих теорий и взглядов в башке полно.

Вы уже, наверное, догадались? Да, первый город — в глухой провинции, населённой людьми с практически деревенским сознанием. Второй — современный мегаполис, где на фриков просто не обращают внимание.

В городе А живут люди, которых очень возмущает, если кто-то думает неправильно, говорит возмутительные вещи, ошибается. Его тут же начинают поправлять, то есть приводить к общему знаменателю, порой даже силой. В городе Б всем наплевать на чужое мнение, потому что у каждого прохожего тут есть своё собственное, ничуть не хуже. Здесь давно привыкли, что каждый имеет право быть непохожим на остальных и обладать любой точкой зрения. Поэтому здесь больше разнообразие мнений и выше терпимость к иным людям. Мегаполис — будь то древний Вавилон, Древний Рим или современный Нью-Йорк — это город внутренней свободы. «Даже собака становится свободной, когда входит в Вавилон», — говорили древние вавилоняне. К современным мегаполисам это относится в гораздо большей степени: такого разнообразия вкусов, интересов, профессий, точек зрения, идеологий, увлечений, мнений никогда ещё не было в истории! Именно поэтому современных людей нельзя загнать в рамки одной идеологии или религии, они для этого слишком разнообразны внутренне. У каждого — своя мировоззренческая картина, своя внутренняя мораль, своя система ценностей, и все это — под одинаковой лаковой изоляцией толерантной вежливости, предохраняющей от конфликта несовместимых точек зрения.

О том, в какую сторону и почему меняется внутренний мир людей, как именно он усложняется и надстраивается новыми ограничениями и открытиями, мы поговорим, когда будем рассматривать шестой закон эволюции. А пока переходим к пятому.

Пятый закон эволюции звучит очень просто и как бы сам собой разумеется: всё новое строится на базе старого и потому несёт в себе все родовые черты старого. Мне это напоминает слова одного знакомого, конструктора авиационных пушек: «Всякую новую установку начинаешь проектировать на базе старой, меняя размеры, характеристики, материалы. И вот через какое-то время у тебя на чертежах вырастает нечто совершенно новое, чего никогда не существовало в природе». И верно, ведь от чего-то же надо отталкиваться.

Из чего делать новое, как не из старого, если в мире больше ничего и нет?

Очень забавно и поучительно наблюдать этот процесс на примере человека, которого природа сделала из древней обезьяны. Все родовые черты зверя, от которого он произошёл, человек несёт в себе, а вместе с ним — и вся цивилизация. Давайте поищем в себе зверя.

Раскрыть в человеческом поведении животные истоки помогает наука этология. Она изучает инстинктивное поведение животных. А одним из первых этологов в нашей стране, который выявил под наносами человеческой культуры обезьяньи привычки и повадки, был биолог Виктор Дольник. Он обратил внимание на то, что многие вещи, которые мы считаем приобретениями разума, на самом деле — порождение инстинктов. Это просматривается и в мелочах, и в важном.

Основной тезис этологии человека таков: в основе практически всех наших действий, которые мы привыкли считать разумными, лежит неразумное инстинктивное поведение. Но мы привыкли оборачивать свои действия в фантик слов, а бессловесные животные просто поступают — без рассуждений. Наш мозг — это компьютер, а любой компьютер производит только те действия, которые обусловлены установленной программой. «Нет программы — нет поведения» — вот идея мудрого этолога Дольника, и на ее основании он построил свою теорию.

Каковы же особенности нашего вида, присущие ему от природы? Начнём с мелочей…

Почему, скажем, в кухнях многих стран мира существуют откровенно порченые блюда, воняющие тухлятиной? Эскимосы, например, любят закопать мясо в землю и подождать, пока начнёт гнить, после чего выкапывают и с удовольствием поедают. В Исландии таким же образом «протухают» акулье мясо, китайцы едят «столетние» яйца, полагая их деликатесом, а уж о французских или чешских выдержанных сырах я и не говорю — их считают изысканным деликатесом, хотя запах от них тот еще. А неимоверно вонючий плод дуриан из Юго-Восточной Азии даже в отели запрещено заносить, но он считается королём фруктов. Не странно ли?

С одной стороны, запах тухлятины и прочая вонь кажутся нам отвратительными неспроста, это тоже животный признак: испорченной едой можно здорово отравиться, вот природа и заложила в нас на уровне инстинкта отвращение к запаху экскрементов и всего порченого, гнилого. Ни один зверь, кроме падальщика, специально приспособленного для поедания разлагающегося мяса, гниль жрать не будет. С другой стороны, мы же его преодолели, этот природный тормоз — да ещё настолько, что некоторые подпорченные продукты считаются в разных культурах деликатесом. Как это вышло?

Не от хорошей жизни!

Когда наши животные предки слезли с деревьев и вышли в саванну, они проигрывали всем местным хищникам в силе и скорости и более или менее успешно могли лишь отгонять мелких падальщиков от мертвечины. Это было почти единственное доступное им мясо. Значит, шёл отбор по признаку наименьшей брезгливости. Если бы сотни тысяч лет назад естественный отбор не заложил в наши генетические программы возможность поедания вонючей пищи, ни о каких кулинарных изысках такого рода и речи быть не могло. Если нет программы — нет и поведения. И с этой точки зрения все наши бытовые привычки, обычаи и мораль имеют животно-инстинктивное происхождение.

Другой мелкий пример. Человеческие дети любят качели. Казалось бы, глупое занятие — маятником раскачиваться туда-сюда, испытывая мгновенные ощущения невесомости. Так почему же все детские парки развлечений состоят из аттракционов, где в том или ином виде используется полет, вращение, переворот или мгновения невесомости? Можно сколько угодно катать на карусели щенков, жеребят или детёнышей овец — ничего, кроме ужаса, у них это не вызовет. А человеческим детёнышам полет доставляет настоящее удовольствие. Дети весело хохочут, когда взрослые их подбрасывают и ловят. А всё потому, что наши далекие предки прыгали по деревьям, и в глубинах мозга до сих пор осталась программа брахиации, то есть умения перескакивать и перелетать с ветки на ветку, раскачиваясь на руках. Этой программе, которая живет в глубинах нашего мозга, примерно 25 миллионов лет — именно тогда наши общие с гиббонами предки передвигались с помощью брахиации. Поэтому до сих пор самые частые детские сны — это сны о полетах.

Почему же качели так нравятся именно детям? Потому что дети ближе к животным, чем «очеловеченные» взрослые, уже прошедшие воспитание и социализацию. Собственно говоря, дети и рождаются животными. Если бы не воспитание, они так и остались бы дикими бессловесными зверями, как Маугли, выращенный волками.

А почему дети любят ползать под столами (особенно когда приходят гости!), любят забиваться в большие коробки, обожают строить шалаши, их тянет к дуплам, пещерам? Потому что у многих приматов есть врожденные программы строительства гнезда. Никуда не делись эти древние программы и у нас. Они дремлют в глубинах мозга, проявляя себя таким вот образом.

Дайте грудному младенцу два пальца, он их крепко обхватит ручонками. Можете его теперь смело поднимать в воздух — он удержится! Миллионы лет его животные предки с самого рождения висели на маме, вцепившись в её шерсть. Давно уже у наших самок нет шерсти, а способность младенца висеть, держась за руки, осталась.

Никуда не делась и древняя потребность малыша на прогулке уцепиться за мамин хвост — так безопаснее. Хвоста у мамы давно уже нет, но желание ребенка ухватиться за что-то сохранилось. Поэтому, кстати, дети лучше засыпают с игрушками: они пушистые и мягкие, какой и должна быть настоящая обезьянья мама — сразу срабатывает программа успокоения.

Если экспериментатор в лаборатории забирает маму у маленькой обезьянки, та впадает в ужас, кричит и инстинктивно вцепляется в шерсть — в свою собственную, поскольку маму-то уже уволокли, а инстинкт «вцепиться» срабатывает. У человека роскошной обезьяньей шкуры нет, поэтому он в стрессовых ситуациях вцепляется в ту шерсть, что осталась — в волосы. Отсюда поговорка «рвать на себе волосы».

А почему дети любят делать всякие «секреты», отчего карманы у них всегда полны всякой всячины? Почему люди, спокойно бредущие по берегу моря, осматривают берег, иногда вдруг нагибаются, рассматривают найденное, бросают?.. Это древний инстинкт собирателя. Когда-то тысячи и тысячи лет назад наши дикие предки жили у побережий, где на мелководье можно было насобирать моллюсков, поймать краба. Эта околоводная жизнь за тысячи лет удлинила нам ноги, сделав ступню «наступательной», а не «хватательной», как у прочих обезьян, лишила нас шерсти, изменила форму носа на удобную для ныряния. С тех пор у нас остались и поведенческие следы, помимо вышеупомянутых инстинктов собирателя: морепродукты, например, до сих пор считаются деликатесами, мы любим селиться и отдыхать у большой воды, купаться. Человеческие младенцы практически с рождения готовы нырять и плавать, и, кстати, учить плавать человека проще всего именно в младенческом возрасте.

Но если отвлечься от мелких привычек и навыков, то мы с удивлением обнаружим, что даже чувства, которые мы привыкли считать высокими, тоже имеют животное происхождение. Например, любовь к родине. Приматы — существа территориальные. Вообще, территориальность характерна не только для приматов, ощущение причастности к своему ареалу — это признак, охватывающий целые группы видов. Любое территориальное животное защищает свою территорию, и люди — не исключение, просто у нас эта «конфетка» завернута в фантик высокопарных слов.

Любопытно, что зверь, вторгшийся на чужую территорию, инстинктивно, то есть автоматически, чувствует себя не правым, поскольку чужая территория помечена чужими запахами и следами. Это его сковывает, и потому в животном мире чужака (даже более сильного физически) чаще всего побеждает хозяин территории. У людей порой это принимает забавные формы. Например, спортивная статистика отмечает, что гости чемпионатов чаще проигрывают матчи хозяевам поля. Это настолько общеизвестно, что даже не вызывает вопросов. Можно пытаться объяснить это как угодно — непривычная обстановка, чужие болельщики, долгий перелет, от которого за неделю не успели отдохнуть. но глубинная причина одна: на чужом поле играть неловко, неудобно, дискомфортно. Объяснять этот дискомфорт логическими причинами бессмысленно, потому что он идет изнутри. Инстинкт тем и отличается, что воздействует, минуя разум. А человеку уже постфактум остается чесать репу и пытаться объяснить самому себе: почему же я так поступил? Он даже не догадывается, какая миллионолетняя программа в нем в данный момент сработала.

Кстати, о войне, раз уж речь зашла. Вы знаете, как воюют павианы и другие обезьяны, живущие в саванне? В походном строю стадо павианов соблюдает тот же предбоевой порядок, что древняя человеческая пехота. В центре идут доминантные самцы — вожаки стада. Впереди боевой авангард — субдоминантные особи, молодые самцы, расходный материал войны. Сзади — арьергардное прикрытие из самцов третьего ранга, послабее — на всякий случай. Если местность пересеченная, плохо просматривается, с двух сторон может быть еще два небольших отряда флангового прикрытия.

Если же предстоит война с другим племенем павианов — например, пограничный конфликт, — два войска павианов выстраиваются друг перед другом в виде двух полумесяцев вогнутыми сторонами друг к другу. В центре — вожаки. И именно такие боевые построения были у древних людей. Потому что люди — приматы, произошедшие от обезьян. От них это естественно и незаметно перетекло к нам.

Есть и ещё несколько любопытных особенностей ведения войны, позаимствованных разумным видом у своих неразумных предков. Например, битва двух представителей вместо битвы двух стай. Каждая стая обезьян выставляет самого сильного самца, эти двое между собой дерутся, а остальные смотрят, ухают, переживают и всячески болеют за своего. Итог драки этих бойцов и определяет, какая стая победила.

То же самое практиковалось в древности и у людей — два войска перед битвой выставляли двух бойцов и с увлечением наблюдали за их схваткой. Подобные вещи и сейчас иногда случаются у самых диких представителей нашего вида — среди уголовников. При выяснении отношений между членами двух банд, каждая выставляет для боя самого здоровенного «быка». Это экономичнее, чем устраивать перестрелку.

Ещё одна деталь. У саванных приматов в стае царит геронтократия, то есть главенствуют старшие особи. Но они не воюют. В войске — молодые самцы. Сами же «начальники» находятся в центре и командуют. Война детьми — видовой признак приматов. Он остался и у нас: по сей день наш вид призывает в войско детей. Стукнуло мальчишке восемнадцать лет — изволь в армию, воевать за старых пузатых начальников. У кабанов, например, совсем не так. У них сражаются только секачи — матерые, здоровенные, седые самцы с желтыми клыками.

Если два стада обезьян случайно встречаются на границе двух территорий, их вожаки важно проходят через строй своих войск, внимательно смотрят друг на друга, а потом, если граница не нарушена, пожимают друг другу руки, обнимаются — подтверждают мирный договор. За ними уже по субординации могут обняться подданные. Этот обезьяний ритуал тоже сохранился у нашего вида. Когда наши президенты, то есть лидеры территорий и ареалов обитания, прилетают в гости друг к другу на самолетах, они видят, что их встречают не приятные глазу барышни в национальных одеждах, не кабинет министров в полном составе, не семья президента, а почему-то всегда строй войск — почётный караул. Откуда тянется этот обычай? Оттуда, из далёкой саванны. Ему сотни тысяч лет, просто за десятки тысяч лет никому никогда в голову не пришло отменить эти обезьяньи порядки. И по всем обезьяньим правилам сначала жмут руки друг другу и обнимаются лидеры, то есть вожаки-доминанты, а уж потом — их свита и разные подручные.

Мы уже говорили о животных истоках искусства, когда рассуждали о любви обезьян к совместным концертам, во время которых они колотят палками по пустотелым стволам и страшно радуются получающимся звукам, поют хором, хлопают в ладоши и кружатся в танце.

Старики вспоминают, что в послевоенное время у подростков не было гитар, поэтому они устраивали коллективные пошумелки, грохоча кастрюлями или листами жести, треща палками по прутьям забора. Почему именно так детеныши людей проводили время? Почему и сегодня они прыгают, как обезьяны, на концертах и дискотеках? Потому что это характерно для нашего вида. А, скажем, проводить время, вися вниз головой, как летучие мыши, — нехарактерно. Мы и не висим. Есть программа — есть поведение. Нет программы — нет поведения.

Многие думают, что мы, люди только по телу животные, а по поведению — чистый разум! Нет. Разум очень биологичен, и потому поведение человека определяется его глубинными животными инстинктами, просто сверху оно прикрыто тонкой плёночкой социальности, то есть слов. Слов о чести, долге, любви, божественных установлениях, патриотизме. Но эти слова не объясняют, а просто прикрывают, как краска ржавчину, естественно-животные корни человеческого поведения.

Почему, например, царский трон всегда стоял на возвышении, цари носили короны, а шлемы часто украшали высокими султанами? Только потому, что во всем животном мире действует одно общее правило: чем ты крупнее, тем сильнее. Тебя больше боятся! Поэтому жаба при нападении надувается и привстает на лапах, кошка выгибает спину, вздыбливает шерсть и поднимает хвост, птицы взъерошивают перья, рыба-шар раздувается. Это, кстати, нашло свое выражение и в языке. Во всех языках мира слова, связанные с доминированием, превосходством, — это вербальная калька с природной программы сравнения размеров: «великий», «превосходительство», «верховный», «вознёсшийся». Чтобы показать своё подчинённое положение, человеческая особь визуально уменьшает себя, вставая на колени. И слова, связанные с подчинением, слабостью, потерей статуса, — из того же пространственного ряда: «ничтожный», «униженный», «павший», «свергнутый», «мелкий» «подонок» (то есть находящийся на дне).

Теперь возьмем для рассмотрения человеческую мораль. Действительно ли она дана нам Богом, как думают верующие, или выработана разумом, как считают некоторые неверующие? Или же мораль есть не только у людей, но и у других животных, и потому истоки человеческой морали также имеют животные корни? Правильный ответ: инстинктивная мораль есть практически у всех животных. И чем лучше вооружено животное, тем сильнее инстинктивный запрет на применение этого оружия против особей своего вида — во время брачных турниров или войны за территорию. Скажем, ядовитые змеи во время поединка никогда не кусают противника. Тигры, орлы, лоси, олени не применяют свое мощное оружие против своих. Удар лосиными рогами — страшное дело, даже волки боятся попасть под этот удар.

Этолог Дольник однажды наблюдал такую картину. В охотничьем хозяйстве два лося, встав по разные стороны изгороди, начали бодаться друг с другом — через забор. Трах! Трах! Аж треск стоит, щепки летят. Отчаянно бились! Но вот жерди изгороди лопнули, лоси остались друг перед другом, теперь уже ничем не разделенные, — и растерялись, потому что игры кончились, дальше пойдет сплошное смертоубийство. И что вы думаете? Лоси перешли к следующему пролету изгороди и снова начали биться «не на жизнь, а на смерть», с двух стороне лупя рогами по забору.

Такие наблюдения не единичны. Они даже нашли отражение в поговорке «ворон ворону глазу не выклюет». А почему не выклюет? Да потому, что эволюция вложила в хорошо вооруженные виды инстинктивный запрет на применение оружия против себе подобных. Хищные птицы не молотят друг друга мощными клювами, львы редко рвут друг друга зубами и когтями. Более того, если волк, признавая себя побежденным в поединке, нагибается и подставляет шею под смертельный укус противника, тот не укусит, а напротив, успокоится, увидев такого рода «извинение», признание поражения и просьбу о помиловании. Подобного рода программы понадобились природе для сохранения вида.

У плохо вооруженных видов, наоборот, инстинктивные моральные запреты слабые. Человек, скажем, или голубь — это слабо вооруженные создания, нет у них мощных челюстей с могучими клыками, нет когтей, нет яда, нет острого клюва. Поэтому природе незачем было «вшивать» этим видам моральные программы. Однако человек с помощью разума перехитрил природу. Он вооружился искусственно и стал способен легко убивать себе подобных — природных-то тормозов нет. Поэтому вся история человечества — это история сплошных войн. И это так мощно подстегнуло внутривидовую конкурентную борьбу, что эволюция пошла невероятными для биологии темпами. Выживали самые умные племена-стада, которые придумывали самое смертельное оружие и самую эффективную тактику уничтожения конкурентов. Выживали племена, спаянные боевой дружбой, то есть любовью к «своим» и ненавистью к «чужим». С тех пор люди постоянно «дружат против кого-то», любят делиться на своих и чужих. Даже болельщики одной команды ненавидят болельщиков другой, хотя те им ничего плохого не сделали.

Чтобы врожденно слабые моральные запреты не позволили людям уничтожить друг друга под корень, пришлось устанавливать эти запреты через разум, то есть находить словесные формулировки и утверждать их через сверхавторитет — религию. На практике заповеди «не убий», «не укради» относятся не ко всем, а только к особям своей группы. Всех остальных — иноверцев, врагов, вероотступников, агрессоров — убивать очень даже нормативно, полезно и нужно. А полковые попы и капелланы всегда благословляли солдат на убийство во славу своего ареала и своего вожака.

Второй животной опорой человеческой морали и любви к ближнему стала обычная эмпатия, свойственная стадным существам.

Ведь чтобы коммуницировать друг с другом, то есть находиться вместе, они должны как минимум не испытывать неприязни друг к другу, иначе разбегутся, а лучше — испытывать друг в друге потребность. И мы, коллективные виды, её испытываем! Муравьи в одиночестве просто погибают, а человек может сойти с ума, попав в одиночную камеру или на необитаемый остров. И весь смысл существования такого робинзона сводится к тому, чтобы вырваться с проклятого острова и вернуться к людям. К людям, которых он любит и ненавидит.

Ведь ненависть — оборотная сторона любви. Разве люди ненавидят своих природных врагов — львов, гепардов, волков, змей, глистов? Нет. Их боятся, презирают, брезгуют, восхищаются ими. Но всепоглощающее чувство ненависти люди испытывают только к людям, к себе подобным. Змея человеку не конкурент. А вот человек человеку — конкурент! Поэтому именно малые отличия вызывают наибольшую неприязнь. Животные воспринимают малые отличия как карикатурные, то есть смешные или омерзительные. Это очень полезное изобретение природы! Многие виды птичек, например, почти не отличаются друг от друга внешне, но очень отличаются по поведению. Одна птичка в брачном танце кланяется так, а другая иначе, одна поворачивается вправо, другая влево. И «непонятное» поведение птички одного вида отталкивает птичку другого вида. Так, начав с изменения поведения, природа постепенно разводит виды. Это просто один из механизмов видообразования — запрет на скрещивание. То же происхождение у испепеляющей ненависти кроманьонцев к неандертальцам, вынесшей с арены истории целый разумный вид.

Почему русские люди нейтрально относятся к английскому или испанскому языку, а украинский или болгарский вызывают у них улыбку? Потому что близкие языки воспринимаются как карикатуры друг на друга. Небольшие отличия в обрядах у приверженцев родственных религиозных культов вызывают ярость и обвинения в ереси, причем ненависть к отступникам зачастую больше, чем к поклонникам совсем далёкой религии.

И тут мы плавно переходим к шестому закону эволюции — закону Назаретяна, или, по-другому, закону техно-гуманитарного баланса. О чем он говорит?

Поскольку природа не дала обезьянам ни благородства, ни морали хищника, социальной эволюции самой пришлось вырабатывать сдерживающие факторы, ограничивающие насилие. И действительно, социальные науки отмечают, что по мере прогресса, то есть по мере роста инструментальных возможностей человечества, количество насилия в популяции падает. С каждым тысячелетием и веком люди всё меньше убивают друг друга, находя для этого какие-то причины — религиозные, моральные. Психотип человека гуманизируется. Процесс этот не плавный и не равномерный во всем мире, но подсчеты показывают, что число насильственных смертей на сто тысяч населения от эпохи к эпохе снижается.

В этом и состоит закон техно-гуманитарного баланса, сформулированный профессором Назаретяном:

рост смертоносности оружия, рост инструментальной мощности человечества должен неминуемо сопровождаться и укреплением моральных ограничителей на убийство себе подобных.

А если бы не сопровождался?

История иногда ставит подобные эксперименты. Одной народности, живущей в джунглях Юго-Восточной Азии, во время войны великих держав попали в руки современные винтовки. Дикари, прежде вооружённые лишь копьями и стрелами, быстро оценили смертоносные преимущества винтовок. Они словно перепрыгнули через несколько тысячелетий развития и в этом отношении — в отношении инструментария убийств — сразу попали из каменного века в современность. Но их ментальность осталась на уровне каменного века и не предусматривала никаких ограничений на убийства себе подобных, никаких правил ведения войны, гуманного обращения с военнопленными, никаких морально-религиозных запретов. Они быстро перебили друг друга. Внешнее давление технической мощи оказалось сильнее внутреннего морального императива.

По статистике в XXI веке от самоубийств погибает больше людей, чем в результате войн и убийств, и это небывало низкий уровень насилия за всю историю человечества. Если учесть, что мы живём в своих городах довольно скученно, то результат тем более впечатляющий, потому что в животном мире скученность вызывает повышенную внутривидовую агрессию. Мы же вместе с ростом плотности населения на планете наблюдаем снижение насилия! Гуманизм — это и есть приспособительный моральный механизм, порождаемый социальной эволюцией для сохранения вида. Таково наглядное действие закона Назаретяна.

Кстати, на этом же примере можно показать, как работает закон Седова (закон иерархических компенсаций). Мы уже говорили, что внешне современные люди стали более или менее одинаковы, но их внутренняя сложность выросла. Они стали мудрее — не действуют импульсивно, по-детски поддаваясь первым желаниям, просчитывают ситуацию на несколько ходов вперёд, меньше стремятся натянуть свои представления о правильности на других. А главное — если раньше они работали «под внешним управлением», то есть руководствовались религиозными установками и общественной моралью («а что соседи-то скажут?!»), то теперь ограничители переместились внутрь — человек во многом сдерживает себя сам, чтобы не причинять неудобств другим людям. Раньше человека пугала религиозная палка: согрешишь — попадешь в ад на вечные муки. Теперь же он ограничивает себя изнутри — его поведение определяют совесть, светский гуманизм, сочувствие к другим людям.

Скажите мне: кто по-настоящему благороден — тот, кто не совершает преступления из страха быть наказанным (Богом или законом), или тот, кто не хочет причинить боли другим людям? Первый — это человек традиции с деревенским, полудикарским сознанием. Второй — гуманистический человек с современным городским сознанием.

Это и есть внутреннее усложнение психологического мира. Его эволюция прошла путь от животного эгоистического разума до разума высокочеловеческого, обладающего сложной системой внутренних сдержек и противовесов.